ГОРА СОЛНЦА, роман, 2010

Глава первая: Ущелье Фиалок

 

Перевод с армянского 

АЛЬБЕРТА НАЛБАНДЯНА

 

ДВА СЛОВА 

 

После долгих лет скитаний я наконец вернулся в тот дом, где жило моë детство. Всë это время меня не покидало ощущение, что жизнь моя вот-вот закончится, и я не успею его увидеть. Дверь была заперта. Трижды я постучался, но никто не ответил. Заглянул в окно – в нëм мелькнуло моë бледное отражение. Собрался постучать снова – и вдруг  словно чья-то невидимая рука распахнула передо мной дверь. С дрожью в сердце вошëл я внутрь, полагая, что сейчас из полумрака навстречу мне выбежит моë детство и я с безграничной тоской обниму его и крепко-крепко прижму к груди, однако дом был пуст. Не было никого. Со дня моего ухода ничья рука не прикасалась к находящимся в нëм предметам. Всë оставалось на своих местах. Не было только его. В подавленном настроении, опустив голову, вышел я во двор и уже хотел удалиться навсегда, когда почувствовал за спиной чьë-то присутствие. Оглянулся – под садовой изгородью в неестественно ярких лучах солнца неподвижно сидел какой-то старик и смотрел прямо перед собой. Холодок пробежал у меня по спине: показалось, что это мой умерший отец сидит и ждëт моего возвращения, однако подойдя ближе, понял, что это совершенно не знакомый мне человек, которого я никогда прежде не встречал. Я всмотрелся в него, и меня поразила безжизненность его взгляда, устремлëнного в одну точку. Старик не откликнулся на моë приветствие, не ответил ни на один вопрос. Точно был слеп и глух.  Меня охватила странная слабость, и я почувствовал, что не могу покинуть этот дом. Как заворожëнный, молча сел рядом со старцем – и началась эта история.

                                                                                                                           Автор

1

 

 День незаметно клонился к закату. Тень круто взметнувшейся впереди горы, поначалу казавшаяся случайным фиолетовым пятном на её покрытом скальными морщинами лбу, медленно скользя, перешла реку, начала осторожно карабкаться вверх по противоположному склону Ущелья фиалок и чуть погодя стремительно разрослась, вобрав в себя всё окрест. Воздух обесцветился, оттенки размылись, и небо словно опустилось на одну ступень. Припозднившаяся дикая пчела, поджарая и узкокрылая, трижды молниеносно облетела голову Арега, присела ему на спутанные на затылке волосы, слегка перевела дух, а затем, издав пронзительный звук, взлетела и растворилась в воздухе. Позади него серая мышка нерешительно приблизилась к его голой пятке, молча вытянула мордочку, обнюхала, потом проворно повернулась и убежала, спряталась в своей норке, что темнела в траве чуть в стороне. Большой зелёный  сверчок вскочил ему на колено, оттуда – мимо его уха – перепрыгнул на куст шиповника и приземлился на первом попавшемся листке. Арег и тут ничего не почувствовал.

 Сидя на торчащем из травы, точно вместе с травой выросшем белом камне, он не мигая смотрел на землю: прямо у его ног, рядом со свежей метёлкой пырея, покачивались от лёгкого ветерка две астры: одна на длинном и слегка изогнутом стебле, а другая, поменьше, на нежной и тоненькой ножке. Большая уже спрятала свой пестик, готовясь ко сну, в то время как маленькая, будучи, по-видимому, совсем ещё юной, стояла открыто и прямо, не догадываясь о том, что наступает вечер. Арег сосредоточился именно на этой маленькой астре и затаил дыхание, стараясь не пропустить тот миг, когда она закроет свои лепестки, однако, увы, ничего не происходило. Ещё до начала зимы отец сказал ему, что на ночь астры смыкают лепестки, а на заре раскрываются снова, и Арег решил непременно увидеть этот момент. “Цветы же не люди, разве они могут засыпать и просыпаться?” – усомнился он тогда. “Да, дорогой Арег, – улыбнулся отец, – все они люди: камень, дерево, собака, цветок…” Арег изумился, подумал, что это шутка, но в то же время какое-то неведомое чувство подсказало: отец говорит правду. И вот сейчас он намеревался выяснить, наконец, каким образом цветок становится человеком. Может быть, смыкая свои лепестки, он превращается в человека, ложится на траву, закрывает глаза и спит, а когда наступает утро, снова делается цветком? И этот человек-цветок представлялся Арегу точно таким, как он сам: жилистым, крепким и крупным мальчиком с грустными глазами.

– Ну, же, закрывайся! – не выдержал он и шёпотом обратился к астре, стараясь в то же время не моргнуть: боялся, что цветок закроется именно в этот миг, а он его упустит. От его дыхания астра слегка дрогнула, потом снова стала беспечно покачивать свои раскрытые лепестки. Но нет, эта маленькая астра слишком нежная, чтобы быть человеком; Арег подумал, что она никогда не сможет стать Арегом, потому что… И неожиданно сердце его сжалось от какого-то необъяснимо-сладостного волнения, которое охватывало его каждый раз, когда он встречал в школе Астхик^*. “Вот в Астхик она точно может превратиться!” – подумал Арег и ужасно обрадовался тому, что Астхик не мальчик, а девочка, которую он любит. И он снова мысленно увидел её перед собой: длинные бархатные волосы, длинные  ресницы над сияющими глазами, изящный нос, изящные губы, круглое личико и непривычно белая кожа. “Завтра увижу Астхик и признаюсь ей: я тебя люблю, – сказал Арег самому себе, и это показалось ему настолько простым, что он удивился, почему раньше не осмелился на такое. Твёрдо решил, что завтра скажет Астхик эти слова, но лишь после того, как старенькая учительница армянского привычно вытрет свои испачканные мелом маленькие пальцы и в очередной раз скажет: “Арег, отлично!” Арег победно улыбнулся, вздохнул всей грудью, переполняясь чувством радости и гордости, и вдруг, опомнившись, сообразил, что упустил из виду астру. Быстро глянул под ноги и не поверил глазам: цветок закрылся. Всего мгновение  назад он легко и улыбчиво покачивался на ножке, и вот уже молчит, замкнутый и отчуждённый. Какое-то время Арег рассматривал его, словно чего-то ожидая, но тщетно: астра была закрыта и казалось – навсегда. Он понял, что непростительно упустил момент. Наверное, уже никогда в жизни ему не посчастливится увидеть, как закрывается астра, и в груди поднималось горькое чувство бессилия. Сердце у него сжалось: слова “любовь”, “любить” – вовсе не лёгкая и приятная игра, как например, прятки, а что-то неуловимо-непоправимое, как то мгновение, в которое смыкаются лепестки. Астхик[1] отвергнет его, скажет: “Нет”. Показалось даже, что он услышал это “нет”, и так смутился, что краска залила щёки, однако тут же вспомнил, что он сильнее всех мальчишек, и живо представил как в углу школьного двора на удивление легко клал на лопатки всех соперников. Но это воспоминание странным образом не только не развеяло, но ещё усугубило разочарование. Он почувствовал себя пропащим человеком.

– Эй, парень, проснись, твои ягнята слопали всё поле! – вдруг, точно отдалённый гром, коснулся его слуха чей-то басистый голос, эхо которого волнами прокатилось в гигантской пустынности Ущелья фиалок.

Застигнутый врасплох Арег встрепенулся и стал озираться по сторонам; никого не смог разглядеть на противоположном медно-рыжем от нагромождения камней склоне, но тут же понял, что кричал полевой сторож Ванатур. Потом заметил, что ягнят рядом в самом деле нет, и ужаснулся. Оставил белый камень, на котором сидел, и кинулся вверх по холму – туда, где тянулись узкие полосы засеянной ячменём земли, разделённые островками травы, обильно пробившейся сквозь булыжники. Ещё не успев обогнуть куст дикой розы, вспомнил, что оставил свою книгу рядом с камнем, и рванулся было назад, но тут снова загремел голос Ванатура, на сей раз – словно с небес.

– Парень, книга никуда не убежит, говорю тебе: ягнята затоптали ячмень. Или мне самому прийти?..

У Арега сердце оборвалось при мысли, что сторож расскажет о его проступке и опозорит его перед отцом. Стремглав подбежал он к камню, подхватил на ходу книгу и хворостину, краем глаза заметил, как на противоположном склоне ущелья от длинной тени нависших скал отделилась белая фигура Ванатура: сидя на белой лошади, он в одной руке держал уздечку, а в другой – нечто странное, похожее на длинную, изогнутую дубину, которой размахивал в воздухе. Ванатур был так далеко, что с этой стороны ущелья казался не больше орла, усевшегося на уступ скалы, но ведь всем хорошо известно, что он так же зорок, как орёл, и ничто не укроется от его глаз.

– Иду, дедушка, я за хворостиной вернулся!.. – крикнул Арег в ответ и уже делал первый шаг в направлении холма, когда перед ним сверкнула словно плывущая над землёй его любимая астра, которую он в спешке чуть не затоптал. Неимоверным усилием ему в последний миг удалось отпрянуть, увернуться. Он неловко свалился на бок, больно ударившись коленом об острый камень, затаившийся  в траве, однако быстро вскочил на ноги и обеспокоенно оглянулся: астра стояла в той же позе, кротко склонив головку в сторону заходящего солнца. Он любил, любит  и вечно будет любить Астхик– независимо от того, скажет она “да” или “нет”: он готов ко всему. С неким чувством гордо принявшего своё поражение человека глянул на окровавленное колено и великодушно игнорировал ноющую боль: так даже приятней, убедительней. На ходу потерев ушибленное место, положил книгу под мышку, в другой руке сжал хворостину и, уже не отвлекаясь, устремился вверх по склону.

– Бел-бел-бел, – остановившись на краю поля, позвал он сначала ягнят, а затем телёнка, –бжо-бжо-бжо!.. – Однако голос его замер, не дождавшись никакого отголоска.

Ягнят не видно, но телёнок, Чернуш, большой, его нельзя не заметить. Арег внимательно осмотрелся и наконец нашёл их следы: бледную извилистую дорожку, что тянулась через поле к видневшимся впереди высоким кустам на каменном островке. Он ступил на поле и сразу же ощутил своеобразный, словно процеженный аромат, исходящий от остроконечных листьев озимого ячменя. В густой траве, обрамлявшей каменный островок, он вскоре разглядел спины своих ягнят с мягкими колечками шерсти, потом увидел и телёнка, его круглую, слюнявую мордочку и проворный длинный язычок, с помощью которого он лениво и как бы нехотя подтягивал к себе стебли травы и уплетал, аппетитно похрустывая. Самый большой из ягнят, молодой барашек с только что пробившимися рогами, жадный и строптивый, перестал жевать и дерзко уставился на Арега, точно раздражённый тем, что ему помешали насладиться сочным лакомством. Коварно-презрительное выражение его глаз выдавало в нём зачинщика этого недозволенного поступка. Арег выдворил его первым.

– И тебе не стыдно! Постыдись, постыдись! – попенял ему Арег теми же словами, какими иногда укорял его отец, а затем вывел с поля ягнят и телёнка и погнал их вниз.

– Чернуш, – обратился он к телёнку, – назначаю тебя сторожем; присматривай за ними, больше не подпускай к полю, пока я буду искать того непутёвого. – Арег имел в виду их единственного козлёнка, своего ужасно бестолкового любимчика: глазом не успеешь моргнуть, как его точно ветром сдувает – то на дно этого ущелья, то на вершину той горы. – Ты понял, Чернуш?

Телёнок промолчал; наклонив голову, он безучастно посмотрел вслед уходящему Арегу, потом вытянул морду и стал обнюхивать книгу и хворостину. Ясное дело: хворостина есть хворостина, ею его погоняют, но книга не похожа ни на один известный ему предмет, даже на тот плоский камень, с которого он слизывает соль, насыпанную для него людьми. Чтобы убедиться в этом, Чернуш коротко лизнул своим шершавым языком буквы на обложке – и вдруг вспомнил материнское вымя, ощутил тугие соски и головокружительный вкус молока; он вздёрнул голову, устремил взгляд куда-то поверх ущелья и издал короткое и тоскливое мычание.

Арег обошёл все каменные островки на ячменных полях, но козлёнка не обнаружил. На минуту он застыл в растерянности, потом, подминая траву, поднялся на макушку последнего островка и посмотрел вниз, в глубину соседнего лога. Там, на противоположном берегу мелководной речки, на гребне небольшого утёса, окружённого густыми кустами шиповника, он нашёл козлёнка, который, издали заметив хозяина, махнул куцым хвостом и умоляюще заблеял.

– Дурачок! – недовольно фыркнул Арег и побежал вниз по склону.

Перейдя речушку, он несколько раз обошёл утёс, но не сумел отыскать прохода в непролазных зарослях. Как козлёнок проник внутрь сквозь эту плотную колючую стену и оказался на вершине утёса, понять было невозможно. Он прижался к камням, и его тонкие, хрупкие ножки подрагивали от страха.

– Как влез, так и спускайся! – приказал Арег.

Козлёнок глянул на него сверху и отозвался жалобным блеяньем:

–Мэ – э…

Арег махнул рукой, втянул голову в плечи, лёг на землю и стал осторожно ползти сквозь кустарник. Весь исцарапанный, он вскоре вылез по другую сторону, поднялся на ноги и, отряхнувшись, попытался вскарабкаться на утёс.

Однако в своей верхней части эта каменная глыба оказалась такой гладкой, что продолжать восхождение было невозможно. Тогда Арег опёрся ногой на небольшой выступ, напрягся всем телом, протянул руку и, кое-как ухватив козлёнка за заднюю ногу, стал подтягивать его к себе, но тот заупрямился и, горестно вскрикнув, застыл на месте, оцепенев от ужаса. Арег повторил попытку, встал на цыпочки, вытянулся и на сей раз так дёрнул козлёнка за ногу, что тот упал на живот, распластался и начал сползать, осыпая Арега щебнем; при этом один из острых обломков врезался ему в щиколотку. Арег вскрикнул от боли и чуть не свалился вместе с козлёнком, но последним усилием сумел удержаться; боком прижавшись к скале, он другой рукой схватил козлёнка за передние ноги и сбросил его себе на плечи, после чего осторожно спустился. Когда, наконец, он снова продрался сквозь заросли шиповника и опустил козлёнка на землю, грудь и руки у него кровоточили от бесчисленных порезов и ссадин; боль была такая, словно его искусал целый рой разъярённых ос. Мордочка и ноги козлёнка тоже были исцарапаны; он так перепугался, что не осмеливался шевельнуться. Потерянный, жалкий, он дрожал всем телом. Арег взял его на руки, обмыл водой речушки его раны, точь-в точь как заботливая мама моет грязнулю-сына.

– Ну, теперь иди, – перебравшись на другой берег, Арег опустил козлёнка на тропинку и шлёпнул ладонью по его пухлому хвосту. Козлёнку не было и двух месяцев; совсем ещё несмышлёныш, он не знал, как ему надо себя вести после всего, что случилось: может ли он снова прыгать и резвиться, бегать куда ему вздумается, шалить или он должен спокойно ждать, пока Арег решит, как ему следует впредь поступать? Он сделал несколько неуверенных шагов, потом остановился, выжидая, и, повернув голову, посмотрел назад кротким и невинным взглядом: нет, пожалуй, я лучше понаблюдаю как умывается Арег. Арег улыбнулся. Наклонившись над водой, он увидел в ней своё отражение и очень понравился самому себе. Он – герой. Всё, что он делает, он делает на глазах у Астхик, ради неё, словно она незримо стоит рядом, следит за каждым его шагом и восхищается им. Арега обрадовала мысль, что сейчас он уже достоин Астхик, в нём крепла надежда, что теперь-то она ему не откажет.

Ведя за собой козлёнка, Арег выбрался из лога и, миновав ячменные поля, увидел, что его ягнята прикорнули в тени невысокого бугра. Прилепившись друг к другу, они мирно дремали, а телёнок, лёжа чуть в стороне, рядом с хворостиной, быстрыми движениями головы отгонял назойливую мошкару и безмятежно жевал, полузакрыв глаза. Его хвост покоился на книге Арега. Арег рассмеялся.

– Братец Чернуш, – упрекнул он телёнка, – книги читают не хвостом, а глазами. – Наклонившись, Арег бережно приподнял и передвинул телячий хвост, освободив книгу. Телёнок хотел было взглянуть на Арега, но поленился и продолжал жевать как ни в чём не бывало. Надоел ты мне со своей книгой, откровенно говорил его взгляд.

– В чём дело? – призвал Арег к порядку барашка, заметив, что тот недовольно фыркнул, когда мимо прошёл козлёнок, едва не коснувшись его морды. Козлёнок, впрочем, не обратил на него никакого внимания; приблизившись к телёнку, он лизнул его в нос своим маленьким, тонким языком и уселся рядом, словно говоря: Чернуш – мой друг.

                                                               

 

2

 

Арег воткнул хворостину в землю и по тени определил время: было около шести. До возвращения домой ещё два часа. Лучше почитаю, решил он.

Взял книгу, лёг в тени бугорка, упираясь головой в бок Чернуша. Каждый вдох и выдох телёнка мягко покачивал голову, и читать ему вдруг расхотелось. Рукой метко отбил мчавшегося прямо на него упитанного зелёного жука, который обычно садится на расцветающую верблюжью колючку, и задремал. Всем существом почувствовал, что он тоже всего лишь  камень, жук, аромат, трава, телёнок, ягнёнок, цветок, куст и речка – никакой разницы. И его снова переполнило глубокое сострадание ко всему: он жалел солнце, потому что оно солнце, жалел небо, потому что оно небо, жалел камни, горы, деревья, ягнят, потому что они – то, что они есть; он испытывал постоянное чувство вины за то, что они таковы, и чтобы утешить, изо всех сил пытался стать солнцем, травой, облаком, червячком, листочком, деревом и собакой: словно только он стал самим собой по собственной воле, а весь остальной мир вынудили стать тем, что он есть. Мир несчастен, за это он его и любит. Почему это так, ему неведомо. Доподлинно всё это знает лишь некий другой Арег, который невидимо следит за ним: он не старше и не младше, у него нет возраста, и он всегда тут, рядом, и нет ничего такого, о чём бы он не знал. Его “тайна", хотя о ней и молчат, известна всему миру: это видно по взглядам людей, по их голосам, их словам, и когда они зовут его по имени – “Арег!” – гладят его по голове и улыбаются ему одному, – он безошибочно чувствует, что они имеют в виду не его, а именно того невидимку Арега…

– Наш маленький старичок, – частенько говорила об Ареге мама, с улыбкой глядя, как он, малыш четырёх-пяти лет, по-взрослому заложив руки за спину, задумчиво вышагивает по двору.

 Арег улыбнулся: теперь он уже большой, почти “как облако”. Невольно повёл плечами, чтобы усесться поудобнее, словно желал убедиться, что он в самом деле большой, и устремил взгляд в небо. На нём не было ни облачка: то же самое неподвижно-сияющее небо, простёршееся от горизонта до горизонта, только контуры гор уже чуть-чуть потускнели и орлы, что кружат над Ущельем фиалок, спустились ниже. Они то пропадали из поля зрения, то появлялись вновь, и казалось, что само время застыло в ожидании чего-то важного. В той части горизонта, где в небо, подобно гигантскому клинку вонзилась острая вершина Красной горы, неожиданно появилось бледно-белое облачко, пытавшееся, как застенччивая девушка, скрыть в густых волосах своё румяное лицо. Сердце Арега тревожно встрепенулось. Астхик для него, вот как это облачко, далека и недоступна: она в небе, а он на земле, и эта мысль привела его в отчаяние. Он закрыл глаза, чтобы спрятать стыд, поскольку больше всего стыдился Чернуша, ягнят, даже травы и камней: казалось, всем им известны его думы; он не стыдился только козлёнка, потому что козлёнок, хотя и не понимал многого, но странным образом был на него очень похож, был его задушевным другом.

Арег не знал, что такое любовь. Когда случайно услышал фразу “я люблю тебя”, высказанная мысль понравилась ему настолько, что он стал подыскивать случай сказать кому-нибудь эти слова. И впервые встретив в школе Астхик, почувствовал, что может сказать их только ей. Но когда однажды в школьном дворе радостно-решительно остановился перед нею, чтобы произнести “я люблю тебя”, язык точно присох к гортани, и он не смог выговорить ни слова. Он так и остался стоять перед Астхик, огорошенный и багрово-красный от смущения: тем, кого любишь, невозможно сказать: “Я тебя люблю”. Почему? – он до сих пор не может понять.

Тени камней и кустов заметно выросли, но пока не достигли той длины, когда нужно возвращаться домой. Его собственная тень, вот она, – одиннадцать шагов. Нет, ещё слишком рано.

- Если проголодались, можете попастись, – предложил Арег Чернушу, – только далеко не отходите, а я пойду в ледник, немного снега поем.

Ледником он называл узкую и глубокую расщелину, куда за весь год ни разу не проникали лучи солнца и где всегда можно было найти снег, даже в самые знойные летние дни. Арег заскользил вниз по крутому, лишённому растительности склону, и когда достиг дна, ему показалось, что он покинул мир и оказался под землёй. Это была скрытая от глаз тесная дыра, ведущая  вглубь мёрзлой почвы. В холодном полумраке смутно виднелась бесформенная масса покрытого ледяной коркой снега, невольно напоминающая надгробный камень. Арег соскрёб пальцами смешанный с землёй верхний слой и вытащил из глубины незапятнанной белизны снег, он был влажен и в сжатой ладони легко превращался в комок. Он слепил несколько таких снежков и набил ими карманы. Уже собирался уходить, когда ему вдруг почудилось, что из-под надгробного камня доносятся какие-то глухие, отдалённые звуки. Казалось, это голоса умерших, и Арега обуял ужас. Вспомнились слова покойной бабушки о том, что мертвецы под землёй так же живы, как и здравствующие на земле. Он торопливо выбрался наверх. И когда снова оказался под лучами приветливого солнца, радости его не было предела: он живёт на земле, а не под землёй! На миг он представил, как, должно быть, ужасно подземное существование: холод, вечный мрак, люди двигаются впотьмах и не видят, а только окликают друг друга. У Арега даже сердце защемило от жалости к этим несчастным людям. Он поднёс к губам снежок, но съесть не смог. Вернулся, положил снежки на могильный камень и выскочил наружу.

   Уже наверху, на холме, ноздри ему защекотал густой аромат. По правую сторону открывался дугообразный косогор, окаймлённый приземистыми утёсами, у подножий которых желтели последние весенние обереги  - так в здешних краях называют эти красивые пахучие цветы. Не ожидавший их увидеть Арег тут же побежал к утёсам. Оберег – его самый любимый цветок, потому что только он наделён такой обворожительной, такой чарующей скромностью, он необычайно красив, а его аромат способен свести с ума, но при этом в нём нет и тени жеманства: сияет солнце или свистит ветер, он знай себе стоит молчаливо, склонив головку; и грустно лишь то, что ему дано всего три дня жизни на расцвет и увядание. “Они только что расцвели, ведь это поздние цветы, – подумал Арег, воодушевляясь и лаская их взглядом. – Будто меня дожидались”. Он стал увлечённо рвать цветы, то и дело вдыхая их острый запах, и когда решил, что собранного достаточно, прошептал вполголоса:

– Остальное – в будущем году.

Внезапно из-под отколовшегося когда-то от скалы каменного пласта словно сверкнуло синее пламя. Он опустился на колени, сдвинул камень в сторону и – о, чудо! – обнаружил фиалку: несмотря на сломанный стебель, она была ещё жива, хотя чуточку поблёкла. Он осторожно поднял цветок и поместил его в гущу букетика, лелея надежду, что обереги оживят его и вернут прежнюю свежесть…

  Ягнята уснули, не выдержав скуки ожидания, и только барашек продолжал жевать с тем же неизменным усердием. Чернуш был на ногах, но не пасся, а задумчиво стоял на месте. Уставший козлёнок крепко спал, уткнув морду в колени. Арег сел на верхушке бугра, высыпал цветы себе на колени и стал по-одному раскладывать на ладони. Потом перевязал букетик стебельком пырея и пришёл в восторг: в центре красовалась окончательно проснувшаяся фиалка, а вокруг неё теснились обереги.

– Астхик отнесу, – прошептал он.

И тут же представил, как рано утром кладёт цветы в портфель, а потом в школе, улучив подходящий момент, тайком протягивает их Астхик и говорит: “Я люблю тебя”. Астхик с улыбкой принимает букетик, вдыхает его аромат и еле слышно шепчет: “Я тоже тебя люблю”. Картина была необыкновенно красива, и Арег начал мысленно восстанавливать её снова и снова, точь-в-точь как заучивают урок. Всё это время он блаженно улыбался, погружённый в грёзу, и так увлёкся, что не заметил, как переполошившиеся вдруг ягнята вскочили и стремглав устремились вниз, в глубь Ущелья фиалок. Арег очнулся лишь тогда, когда снизу до него отчётливо донеслись чьи-то шаги и тяжёлое, шумное дыхание. Он положил цветы на траву и прикрыл их тряпочкой, в которую заворачивал хлеб, – точно боялся, что кто-то может проникнуть в его тайну.

Мощное дыхание выдавало приближение лошади. Арег вскочил на ноги, но никого не увидел. И хотя с минуты на минуту ожидал её появления, однако когда откуда-то снизу выросла внушительная фигура едущего верхом Ванатура, вздрогнул и перепугался: вспомнил, что по его вине ягнята потоптали ячменное поле.

– Ты чего своих ягнят проспал, парень? – обрушился на него громовой голос Ванатура. – Вон какие они у тебя тощие – нет на них жира даже с ноготь толщиной. Глянь сколько травы кругом, а ты бедную скотину к полю привёл. А если они раздуются да передохнут от ячменя? Папаша твой, небось, думает, что сына вырастил да к делу пристроил!..

Полевой сторож подъехал и остановился перед Арегом. Смешанное чувство стыда, восхищения и страха лишило Арега дара речи, он стоял и не мог отвести глаз от Ванатура, в руке которого была вовсе не изогнутая дубинка, как ему показалось издали, а длинная и толстая змея, которая сейчас свисала с крупа лошади и лихорадочно извивалась, тщетно силясь поднять свой острый и тонкий хвост. Маленькая плоская голова с открытой пастью была зажата между большим и указательным пальцами Ванатура, и Арегу были хорошо видны выпученные, отливающие стеклянным блеском глаза змеи.

– Вон на той скале хотел прилечь и вздремнуть немного да вдруг проснулся, вижу: змея обвила ногу моей Молнии,– Ванатур ласково шлëпнул лошадь по холке. – Решил – отнесу малышу, может быть, для уроков ему пригодится. Ты ведь школьник? – мягко спросил он.

-  Да… верно… – промямлил Арег.

– Вижу, ты уже совсем большой. Змеи не боишься случайно?

– Нет… да… – Арег судорожно глотнул слюну.

– Значит, не хочешь? Ну, если вашей школе она не нужна, то мне и подавно. – Небрежным движением Ванатур отшвырнул змею прочь, та шмякнулась об землю и несколько мгновений оставалась неподвижной, а потом стремительно метнулась в траву и исчезла.

–Ты чей сын?

–Арама.

– Так ты Арег?

– Да.

–Ты, стало быть, Арег. – Ванатур одобрительно кивнул головой и неожиданно улыбнулся. Арег понял, что нравится полевому сторожу и приободрился.

 Арег уже во второй раз встречался с Ванатуром лицом к лицу. Однажды мать высыпала на кровлю хлева пшеницу для просушки и, посадив рядом Арега, которому тогда не было и трёх лет, велела отгонять воробьёв, норовивших поклевать зерно. Сразу после ухода матери воробьи дружно налетели на угощение, а Арег с огромным интересом наблюдал за тем, как они с молниеносной быстротой склёвывают зёрна. Их оживлённый щебет, сверкание крылышек, то, как они щёлкали клювиками и забавно попрыгивали на своих тоненьких лапках, привело Арега в такой восторг, что он стал радостно хлопать в ладоши. Именно в этот момент появился какой-то великан на такой же великанше лошади, и голова его почти касалась крыши хлева. Это был Ванатур. От удивления Арег разинул рот да так и застыл на месте: огромный рост Ванатура, его длинные белые волосы, роскошная белая борода, белая лошадь, узорчатое седло и серебристые стремена – всё это предстало его взору сошедшим откуда-то сверху видением. «Иди ко мне, я посажу тебя на Молнию»,– сказал Ванатур и, подхватив Арега под мышки, посадил перед собой. Оказавшись на лошади, Арег почувствовал себя взметнувшимся к небу, таким же высоким, как небо, и это чувство безграничной высоты было вызвано Ванатуром, было самим Ванатуром. Эта картина чётко отпечаталась в памяти Арега и ничуть не потускнела с годами: Ванатур был как бы вне времени, отдельно от всего и не имел возраста – всё тот же всадник с роскошной белой бородой на белой лошади, что круглый год кружит по горам, в одно и то же время находится в самых разных местах и в любую минуту может неожиданно появиться на вершине горы прямо перед тобой или прогреметь с гребней далёких скал, точно из-за черты горизонта. Говорили, что он участвовал во всех трёх последних войнах, но не получил даже царапины, а у себя дома он прячет сундук, набитый орденами, которые никогда не открывались чужому взору. Арег ни разу не видел его пешим, и когда в селе шутили, дескать, Ванатур родился в седле, нисколько в этом не сомневался. Молния, лошадь Ванатура, была столь же знаменита, что и хозяин, всегда неотделима от него и вне любых сравнений: Молния – и точка. Своим рождением Арег был обязан Ванатуру. Однажды Ванатур спас жизнь его матери, когда она была им беременна: в глубоком и душном ущелье её неожиданно ужалила прятавшаяся в сорняках чёрная змея. Услышав шум и крики, Ванатур появился на вершине горы верхом на  Молнии. Пустив коня вскачь, он вскоре оказался рядом, спрыгнул с седла, крепко перевязал колено матери своей плёткой, вытащил нож, вскрыл ужаленное место и высасывал отравленную кровь до тех пор, пока не вытянул весь яд. Потом, когда родился вполне здоровый Арег, отец хотел назвать его Ванатуром в честь спасителя, однако тот возразил. “Арам, – сказал он, – ты знаешь, что у меня нет наследника. Если хочешь выразить свою признательность, назови его именем моего блаженной памяти отца Арега. Это самое верное”. Отец охотно последовал совету Ванатура, и Арег стал Арегом. История эта произвела на него такое глубокое впечатление, что ему всегда казалось: он был свидетелем происшедшего и во всех подробностях помнит, как Ванатур спас его матери жизнь.

– Вот ты столько читаешь, кем же ты хочешь стать? – спросил Ванатур, скользнув по книге Арега своим орлиным взором. – Верно ведь говорят, что Арамов сын родился с книгой в руке, – и погладив свою длинную бороду, он раскатисто рассмеялся с высоты своей лошади.

– Не знаю… – Арег пожал плечами и, смущённо опустив голову, стал тереть одну ногу о другую. На миг ему захотелось сказать: “А о тебе говорят, что ты родился верхом на Молнии”, но он вовремя одумался: это будет означать, что Молния и книга – одно и то же. Арег лишь беззвучно пошевелил губами, почувствовав, что Ванатур пристально наблюдает за ним. Он поднял голову и, встретив испытующий взгляд полевого сторожа, смешался.

– Ну, в общем, будешь книгочеем… Писателем вряд ли… Или, подожди, как это называется?.. Ага, ты станешь поэтом, – улыбнулся Ванатур; подавшись вперёд и сложив в руке свою плётку, он с любопытством уставился на Арега, точно ища в нём что-то необычное.

Арег беспомощно огляделся и покрылся густым румянцем. “Как он догадался?” – мелькнуло в голове, но вслух он ничего не сказал. То, что самая сокровенная тайна его души была так громогласно высказана, заставило его прикусить язык. Он вспомнил свои тайком написанные стихи и даже взмок от стыда.

– Так и есть, – окончательно утвердился в своём мнении Ванатур. – Видно, что для жизни ты не очень-то годишься… Ну да ладно, – сказал он, как бы отпуская грех, – но когда вырастешь, обязательно напиши обо мне что-нибудь путное, скажем, так: “И Ванатур…” – Он не смог закончить, поскольку залился таким весёлым смехом, что по Ущелью фиалок прокатились отголоски его могучего голоса. – Напишешь?

Склонивший очи долу Арег лишь слегка кивнул головой.

– Молодец! Значит, не забудь, напиши, – наказал Ванатур, поглаживая ладонью колеблющуюся гриву лошади. – Имя тебе, малыш Арег, дал я, – по-родительски доверительно добавил он и как бы невзначай поднял плеть. Молния легонько подпрыгнула на месте и повернула в сторону ущелья, покачивая на своих крепких, мускулистых ногах упругий, тугой как натянутая тетива круп и водопадом сбегающий сзади длинный хвост.

Арег застывшим взглядом продолжал смотреть вслед Ванатуру, хотя тот давно скрылся из виду. Он так разволновался, что с трудом сдерживал слёзы. Он был рад и горд тем, что полевой сторож назвал его поэтом, и в то же время ему было жаль, что Ванатур слишком быстро оставил его и ушёл. А ему так хотелось хотя бы раз коснуться рукой Молнии…

 

 

3

 

От ближнего куста астрагала явственно отделился острощекочущий аромат тимьяна. Это означало, что наступают вечерние сумерки, и пора отводить ягнят домой. Чернуш уже пустился в обратную дорогу и тяжёлыми, медленными шагами, слегка качая головой, шествовал впереди. С губ его капля за каплей стекала слюна. За телёнком поочерёдно следовали барашек, потом – по порядку – другие ягнята, и только козлёнок ещё медлил, глядя то на Арега, то на уходящих ягнят. Казалось, он понимал, что Арег задумался об очень серьёзных вещах, и не хотел его отвлекать. А Арег думал о стихах.

Он понятия не имел, что такое стихи; когда в первый раз что-то сочинил и с удивлением узнал, что написанное им называется стихотворением, почувствовал: нечто большое, больше, чем само небо, что всегда было в нём, – не нуждающееся в словах, кровное, родное, – сразу обрушилось, превратилось во что-то мутное и непонятное. Сердце болезненно сжалось от ощущения безвозвратной потери, ему показалось, что он совершил тяжкое преступление, от которого не сможет прийти в себя до конца жизни…

 – Бо - о!..

 Арег очнулся: Чернуш остановился и смотрел на него.

 – Иду, иду… – задумчиво откликнулся Арег.

Взяв в одну руку книгу и цветы, а в другую – хворостину, он поспешил за ягнятами. Произнести “я поэт” так же трудно, так же невозможно, как и “я тебя люблю”, – есть некая странная связь между этими двумя фразами. Он ускорил шаг.

Проза